Скульптурные памятники святым – характерное явление религиозного и культурного ландшафта в современной России. Они уже стали массовой традицией, и на них распространились стратегии социальных взаимодействий с монументами, свойственные актуальной городской среде. Последнее обстоятельство зафиксировано в том числе в новейших научных исследованиях фольклора и антропологии города. В статье рассматривается одна специфическая группа памятников святым, которой пока еще не уделялось специального внимания. Это монументы светским лицам, удостоенным святости после смерти, иногда даже спустя большой промежуток времени. Как правило, это государственные деятели или военачальники, сыгравшие значительную роль в истории России. Многие из таких памятников сочетают в себе черты гражданских монументов герою или основателю города и объектов религиозного культа, сопровождаемых соответствующей символикой и атрибутикой. Это сочетание позволяет им выполнять функции «двойного назначения»: их используют и как «места памяти» в ритуалах, связанных с формированием определенной исторической идентичности, и в православных религиозных церемониях. Такая двойственность выражается не только в смешении в общественном сознании элементов светской и церковной коммеморации. Она проявляется и в индивидуальном благочестии, в котором представления о «святости» конкретной исторической персоны переносятся на скульптурный образ.

В статье рассматриваются актуальные в постсоветской России практики уничтожения «церковного мусора» – предметов, употреблявшихся в церковном обиходе, но в силу разных причин подлежащих утилизации. Это ритуальные объекты, состарившиеся, испортившиеся и вышедшие из употребления (церковная утварь, одеяния и проч.), либо бытовые предметы – тряпки, веники, моющие средства, которые использовались в храме. В представлениях, распространенных в современной церковной и прицерковной среде, все они являются носителями благодати, которая передалась им разными способами – через освящение, контакт с реликвиями или просто благодаря нахождению в церковном пространстве. Объекты такого типа не могут быть утилизированы обычным способом, наравне с заурядным мусором. В церковной традиции уже в Средние века существовали разные способы ритуализированной утилизации освященных предметов. В постсоветской России, с быстрым возрождением храмов и монастырей, многие традиции не просто восстанавливаются, продолжая дореволюционые, но конструируются заново. Это относится и к практикам утилизации «церковного мусора». В статье проанализированы материалы, собранные в ходе экспедиций по югу Нижегородской области и в ходе опросов в московских храмах и монастырях.

Автор статьи писал ранее о предэллинизме в греческом мире IV в. до н. э. и в связи с этим излагал свое понимание эллинизма как такового. Высказанные тогда соображения вскоре получили в научной литературе отклик – в частности со стороны О.Л. Габелко и И.А. Ладынина. В данной статье автор отвечает оппонентам, развивая некоторые положения своей концепции. Эллинистическая цивилизация, если взять ее в сопоставлении с предшествующей ей полисной цивилизацией, охватившей периоды архаики и классики, по мнению автора, являет собой в ряде отношений регресс, который характеризуется оскудением творческого духа и утратой былых цивилизационных позиций. Уровень оригинальных культурных достижений полисной эпохи и эпохи эллинизма несоизмерим. Как показано в работе, эллинистическая цивилизация жила тем, что рефлексировала над культурным наследием более ранних времен: изучала его, подражала ему, спорила с ним. Те творения эллинизма, которые все же можно отнести к шедеврам, являются таковыми только в той мере, в какой они сохраняют в себе что-то от классических традиций. Если для греческой полисной цивилизации характерен интенсивный путь развития, то для эллинистической – экстенсивный.

Исследование терминов, обозначающих эмоции, – основа изучения представлений о человеческих переживаниях, бытовавших в прошлом. В силу особенностей древнерусской книжной культуры мы не можем найти в произведениях этого периода развернутые и детальные описания, связанные с переживаниями людей. Тем не менее указанные тексты содержат эмотивную лексику. Именно ее анализ особенно важен для понимания представлений об эмоциях людей, живших в средние века. Анализ эмотивной лексики страха в «Повести временных лет» показывает, что ее авторы не только и не столько стремились передать ощущение этого чувства своими персонажами, сколько выстраивали характеристики героев летописи с помощью эмотивов. В статье анализируются рассказы «Повести временных лет» о князьях, содержащие лексемы, которые обозначают страх. Особое внимание обращается на контекст употребления обнаруженных эмотивов. Результаты проведенного исследования позволяют утверждать, что эмотивная лексика страха используется летописцем для нравственной характеристики князей. Сообщения об этой эмоции маркируют персонажей как злодеев и определяют их действия как неправедные. Бесстрашие же рассматривается как позитивная характеристика того или иного князя. Следовательно, эмотивная лексика страха в летописном повествовании прежде всего играет символическую роль и является важным элементом оценки, которую книжник дает своим героям

Статья посвящена одному из аспектов культурной политики правительства Анны Иоанновны – строительству, благоустройству, совершенствованию инфраструктуры русских городов. Рассматриваются законодательная документация, посвященная разным аспектам этой проблематики: починке строений, отделке берегов рек, освещению улиц и проч. Помимо каменного и деревянного строительства, сооружения гидротехнических объектов, в сфере внимания автора оказываются и более частные правительственные распоряжения, касавшиеся «меры и ширины улиц», покрытия каменных домов железом и черепицей и т. д. Большинство законодательных документов 1730–1740-х гг. посвящены столицам, особенно Санкт-Петербургу. «Старая столица», Москва отстраивалась не столь активно, как Петербург, но и здесь велись работы по упорядочению и планированию застройки, проводились мероприятия по благоустройству, вводились новые для своего времени способы освещения и т. п. Власть не обходила вниманием и провинцию. На окраинах появлялись новые городки, которые выполняли функции не только крепостей, но и становились центрами взаимодействия с местным населением. Стремясь максимально сократить затраты казны, правительство перекладывало часть расходов на жителей, которые включались в административную и хозяйственную жизнь городов.

Статья нацелена на исследование эффекта фантастического в документальном фильме: возможен ли он, и какие обстоятельства способны повлиять на его появление. Этот вопрос исследуется в контексте «фикционального» мира, само наличие и особенности которого служат признаком принадлежности к жанру фантастического. В статье кратко рассматривается понятие «фикционального мира» и специфика взаимодействия с ним аудитории. Основным объектом анализа является документальный фильма исландского режиссера Йона Густафссона «Гнев богов», заявленный как «фильм о съемках в экстремальных условиях». Он был смонтирован из фрагментов видеохроники, отснятой во время съемок «Беовульфа и Гренделя» (2005 г.), поставленных режиссером Стурлой Гуннарссоном по мотивам средневековой эпической поэмы. Процесс съемок в Исландии осенью 2004 г. оказался чрезвычайно сложным, и статья прослеживает, как участники группы описывают происходящее с ними в выражениях, формирующих дискурс «языческого» или дискурс «чудесного» вообще. В сочетании с особенностями монтажа это сообщает фильму право рассматриваться в качестве повествования, в котором фантастическое становится неотъемлемой составляющей сюжета. Воображаемая же Исландия приобретает черты, свойственные фикциональному миру фантастического произведения

 

В статье рассматривается эмоциональный режим оттепели, который находил свое выражение как в журнальных фотографиях этого периода, так и в комментариях к ним. Установка эпохи на искренность реализовывала себя в снимках через экспрессивность жеста, через непосредственность поведенческих реакций. Сопровождающий текст пояснял и усиливал визуальный материал, нередко дублируя смысл изображения, но в то же время сообщал снимку дополнительные коннотации. Эмоциональные высказывания носили, с одной стороны, описательный характер, а с другой – предписывающий, предлагая советским гражданам модель для подражания и правила чувствования. В журнальных публикациях устанавливались эмоциональные нормы, указывались необходимые способы реагирования на те или иные политические события. В статье выделяются три модуса, которые задает текст для нужной интерпретации снимков – «субъектный», «миметический» и «регулирующий». Данное исследование базируется на комментариях, подписях и других текстовых сообщениях, сопровождавших правительственные фотографии в таких всесоюзных журналах, как «Огонек», «Советское фото», «Советский Союз» и др. Внимание уделяется формату публикаций, сопоставлению текста и изображения, их месту в периодическом издании.