Статья посвящена дохристианским представлениям скандинавов о путешествии на тот свет. В архаическом погребальном культе загробный мир ассоциировался с могилой, которая была входом (воротами) на тот свет и повелителем загробного мира (скандинавская Хель). Отсюда парадоксальные представления об одновременной жизни умершего в могиле (загробном жилище) и странствии на тот свет (в преисподнюю Хель, небесную Вальхаллу). Археологические погребальные комплексы эпохи викингов отражают эти представления: в загробных жилищах (погребальных камерах) располагаются взнузданные кони и т. п.

Исландские королевские и родовые, но прежде всего «викингские» саги, повествуя о скандинавах в Восточной Европе и на Руси, в большинстве случаев основываются на сюжетных мотивах – стереотипных рассказах о деяниях героя. Особенно ярко эта особенность проявляется в «викингских» сагах, герои многих из которых оказываются в «Гардарики», сражаясь с местным конунгом или поступая к нему на службу, женясь на его дочери или вдове и становясь в итоге «конунгами Гардарики». Эти мотивы, при всей их распространенности (например, мотив героического сватовства), вероятно, не случайно связаны с Восточной Европой: само их возникновение и закрепление в повествовательной традиции отражает в обобщенно-типизированной форме деятельность скандинавов в Поволховье (скандинавском «ярлстве, которое принадлежит Ладоге») VIII– IX вв. – времени формирования и функционирования Ладожско-Ильменской политии, во главе которой стояли «конунги Гардарики».

Статья посвящена “Le Pas Saladin” – малоизвестной исторической поэме из времен Третьего крестового похода. Это литературное произведение, чрезвычайно популярное в течение всего Средневековья, было основано на реальных исторических фактах, касающихся битвы при Яффе (1192). Цель статьи – вписать сочинение в более широкий контекст с тем, чтобы проследить, как на протяжении всего текста история превращается в легенду и как реальные факты намеренно искажаются и перетолковываются неизвестным рассказчиком. Автор статьи допускает, что процесс переосмысления знаменитой битвы мог быть связан с поиском Европой своей политической и национальной идентичности.

В работе рассмотрены основные перечни имен людей и человекоподобных существ в новоисландских тулах (þulur síðari alda), которые отчасти возводятся к древнеисландским перечням имен (heiti) великанов в тулах Младшей Эдды. Показано также, что одни новоисландские тулы продолжают традицию наименования, просматривающуюся в Туле о Риге и Туле всех троллей, в то время как другие скорее наследуют традиции Песни о Хюндле; первая опирается на использование названий бытовых предметов и отрицательных черт внешности и поведения великанов, вторая же связана с именами, стоящими ближе к людским личным именам. Таким образом, традиция наименования великанов и других человекообразных существ не гомогенна ни в древних, ни в поздних исландских тулах; линии расслоения наследуются из древних текстов тул в поздние.

Исследователь, да и просто заинтересованный читатель, обращающийся к истории культуры Древней Руси X–XIII вв., неизбежно сталкивается со своеобразным парадоксом  – с одной стороны, роль выходцев из Скандинавии в русской политической и церковной жизни домонгольской поры трудно переоценить; с другой стороны, известия собственно русских письменных источников об этих переселенцах не слишком обильны и весьма фрагментарны. На таком фоне тем более ценны любые отрезки связности и сочленения элементов, обнаруживаемые непосредственно в самих древнерусских источниках. На всем пространстве повествования о X–XII  вв., если не считать рода Рюриковичей, здесь можно обнаружить, как ни странно, одну-единственную семью, для которой эксплицитно указывается ее варяжское происхождение, отмечается тесная близость со Скандинавией, и при этом сообщаются сведения о трех поколениях ее представителей. Речь идет о варяге Якуне, его племяннике, Шимоне, и сыне Шимона по имени Георгий. Понадобилось весьма причудливое сплетение обстоятельств для того, чтобы на страницах древнерусских памятников появились представители по меньшей мере трех поколений скандинавского рода, да еще и с недвусмысленным указанием на их варяжское происхождение. Этот неисчезающий пунктир варяжского родословия, как кажется, укрепляет предположение о том, что часть нетривиальных рассказов летописи – это не что иное, как отголоски родовых преданий знатных семей, чьи потомки так или иначе лично соприкасались с книжниками, причастными к созданию письменной истории Древней Руси.

Публикация содержит мой перевод «Пряди о Кровавом Эгиле» по «Саге о Кнютлингах», с предисловием и комментарием. Эта же прядь в версии «Книги с Плоского Острова» была переведена Еленой Ароновной Гуревич, уникальным знатоком и переводчиком исландских прядей, и включена в подготовленное ею издание исландских прядей. «Прядь о Кровавом Эгиле» занимает в «Саге о Кнютлингах» главы 33–40, но в качестве отдельной пряди не выделена. Она словно бы способствует развитию сюжета, но датские источники, с частью из которых был знаком автор саги, успешно объясняют последующие события без участия Кровавого Эгиля. Прядь служит иным целям: она работает на создание образа конунга Кнута, датского короля Кнута IV Святого, 1080–1086. В ней в концентрированном виде проявляются все те черты конунга, о которых речь шла в других местах саги. Конунг сурово, но справедливо наводит порядок в своей стране, при этом христианское поведение и закон для него неразделимы. Викинг-язычник в молодые годы и святой в будущем, именно в этой пряди он предстает ревностным христианином, желающим не быть связанным древними законами и обычаями, но утверждающим новые христианские законы своей страны.

Публикация содержит первый перевод на русский язык «Саги о Нитиде», комментарии и вступительную статью, посвященную анализу жанровых, языковых и стилистических особенностей саги. «Сага о Нитиде» принадлежит к сагам о девах-правительницах, однако не следует их канону: ее сюжет строится не вокруг поисков невесты доблестным героем, а вокруг попыток отважной и умной героини избежать брака; в саге не используется распространенный в других сагах о девах-правительницах мотив словесных и физических унижений; героиня изображается как мудрый правитель, способный ради блага страны преодолеть свое нежелание вступать в брак, и отстаивает свое право самой выбрать мужа, добившегося ее привязанности.