В статье рассматриваются контексты из «Энеиды» Вергилия (2.376–377, 2.420–423, 8.722–723, 12.821–840) с точки зрения возможного указания на проблему межъязыковой коммуникации в эпосе. Анализ семантики слов fidus, discors, os (oris), управления глаголов signare, facere, реалий описываемых событий в Трое (2.420-423) и в древней Италии (12.821-840) позволяют высказать критику современных комментариев и переводов, предполагающих во всех или в части указанных мест отсылку к другим языкам. Выражение ora sono discordia signant (2.423) предлагается понимать как «они звуком (криком) отмечают враждебные лица», а выражение faciamque omnis uno ore Latinos (12.837) как «и сделаю их всех – на устах у всех – латинянами» (что соответствует переводу Фредерика Аля). Это позволяет сохранить ненарушенной эпическую условность, в рамках которой все боги и герои поэмы говорят друг с другом на том же языке, на котором автор говорит с читателем, а для одной из важнейших заключительных сцен (12.821–840) восстановить симметрию в просьбах Юноны и ответах Юпитера. Указание на различные языки народов может появляться только как атрибут культуры наряду с одеждой, вооружением и т. д. (8.722–723, 12.825, 12.834), то есть как элемент описания, но не как указание на сложность коммуникативной ситуации.

В статье рассматривается теоретическая проблема изучения самозванчества как феномена истории, в котором нередко видят только событийную канву, относящуюся к определенному времени. Но самозванчество повторяется, становится хроническим, и потому нуждается в осмыслении не только как событийный феномен, но и как своеобразная константа русской действительности, в которой вместе с «настоящим» сосуществуют так называемые отложения, свидетельствующие о более глубокой природе «прошлого в настоящем». Автор приходит к мысли, что своеобразной константой русской истории была неформализованная власть, изначально утверждавшая свою не правовую (гражданскую) функцию, а трансцендентную. Она определялась как религиозными постулатами, так и политической спецификой самого региона. Феномен самозванчества может быть расширен до пределов истории самого самодержавия. Во всяком случае, предлагаемая модель включения самозванчества в историю самодержавия ставит перед исследователем новый вопрос – о природе законности в неформальной правовой традиции России на протяжении веков.

Статья посвящена жизненному пути не самого знаменитого из «птенцов» Петра I – графа Платона Ивановича Мусина-Пушкина (1698–1742). Благодаря изъятым после его ареста документам можно восстановить извилистую биографию человека «второго плана». МусинПушкин, несмотря на аристократическое происхождение, вполне вписался в петровское общество: получил заграничное образование, состоял в гвардии, пробовал себя на дипломатической службе, в целом успешно работал провинциальным губернатором и чиновником центрального аппарата. В «политику» с ее интригами и «партиями» граф не стремился, но на излете царствования суровой Анны Иоанновны попал под следствие, завершившееся смертным приговором и конфискацией имущества с последующей заменой казни ссылкой в Соловецкий монастырь. Следственные материалы демонстрируют нестабильность в высших эшелонах общества, когда даже лояльные функционеры в одночасье теряли карьеру, имущество, а иногда и жизнь.

Обнаруженная О.М. Буранком рукопись Никанора Ивановича Ознобишина «Корнелия» – это наиболее ранний (1761 г.), первый из известных на сегодняшний день переводов Мигеля де Сервантеса на русский язык. До этого, как указывает А.Д. Умикян, первым переводом на русский язык считалась новелла «Две любовницы» (“Las dos doncellas”) из «Назидательных новелл», переведенная и изданная при Московском университете в 1763 г. Ознобишин переводил Сервантеса не с испанского, а с французского языка, что было типично для переводов XVIII в. Переводы Сервантеса на русский язык изучались раннее такими исследователями, как Б.А. Кржевский, Н.Я. Берковский, К.Н. Державин, Б. Франк, М.В. Алпатов, М.П. Алексеев, В.Е. Багно и другие. Однако никому из них перевод новеллы «Сеньора Корнелия», выполненный Н.И. Ознобишиным, известен не был. Таким образом, перед нами стояли задачи исследовать данный перевод; сравнить его с другими, более поздними переводами Ф. Кабрита 1805 г. и Б. Кржевского 1934 г.; разобрать содержание перевода Н.И. Ознобишина; попытаться выяснить место данного перевода в контексте переводной литературы XVIII в. в России.

В статье речь идет о взаимоотношениях отцов и детей на страницах литературных произведений и в повседневной жизни конца XVIII – начала XIX в. Взаимоотношения отцов и детей рассматриваются на примерах двух семей – семей декабристов П.И. Пестеля и С.И. МуравьеваАпостола. Делается вывод о том, что в этих семьях между родителями и детьми существовал серьезный мировоззренческий конфликт. Литература же этой эпохи не смогла этот конфликт увидеть и описать, традиционно продолжая считать детей лишь исполнителями наставлений родителей.

Статья посвящена различным осмыслениям слова «истина» в христианском и секулярных контекстах в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Выявляется бесконечная множественность рецептивных «зеркал», сложным образом конфликтующих между собой и в то же время уводящих от христианского осмысления этого понятия, важнейшего для Достоевского, для которого оно нераздельно связано с образом Христа. Автор обращает внимание на те оттенки смысла, которые возникают у слова «истина» в полифоническом контексте романов Достоевского и сравнивает восприятие этого слова героями с теми смыслами, которые присутствуют в Библии и важных богослужебных текстах (на русском, иврите, греческом и церковнославянском), а также рассматривает главу «За коньячком» в контексте лицемерной политики Екатерины II, на уровне культурных жестов старавшейся угодить представителям церковной иерархии, на деле же активнейшим образом отбиравшей церковные земли и сократившей количество монастырей втрое. И в этом плане ее идейными «союзниками» в художественном мире Достоевского в определенной мере оказываются не только Миусов и Иван Карамазов, при всем несходстве их позиций, но и радикалы, подобные Петру Верховенскому. В статье также показано, что не только левый радикализм, но не в меньшей степени и правый триумфализм уводят от Христа, каким понимал его Достоевский.

В статье исследуется мир нравственных переживаний человека эпохи сталинизма. В исторических контекстах могут быть различные предваряющие идеи нравственности, вплоть до отрицания общей человеческой морали. И тогда возникает вопрос: как судить о дружбе и предательстве, если вместо метафизического единодушия мы встречаем глубокие разрывы в коммуникациях между историческими эпохами? Отрицая общечеловеческие понятия, классовая мораль эпохи сталинизма утверждала, что только коллектив, партия, класс могут быть высшим критерием в межличностных отношениях. В качестве примера исследуется история отношений драматурга Александра Афиногенова с писателем Всеволодом Ивановым в 1937 г., – этот жизненный контекст сопоставляется с контекстом драматургическим. В пьесе Афиногенова «Страх» возникает сходная нравственная дилемма, в которой драматург фактически выступает в роли человека, оправдывающего нравственную необходимость предательства дружбы ради верности коллективистской морали.

В статье анализируется картина художников А.Н. Яр-Кравченко, А.П. Зарубина, которую художники рисовали в 1948–1960 гг. Вначале на ней была изображена встреча И.В. Сталина с советскими писателями, которая произошла в доме А.М. Горького в 1932 г. Завершая картину при Н.С. Хрущеве, авторы заменили Сталина на Горького. История картины и история события, на ней изображенного, позволяет анализировать воздействие различных идеологических контекстов на произведение социалистического реализма.

Известное стихотворение Вс. Некрасова «И я про космическое» с его заголовочно-финальным комплексом, окончательно оформившимся через полвека после первой публикации текста, обсуждается в статье как пример концептуалистской «провокации контекстов»: название звучит репликой в споре, а дата указывает на особенно тесную связь произведения со временем его создания, – 1959 годом. В статье рассматриваются особенности влияния «космического» ажиотажа 1959 г. на образный строй и тематику произведений тех советских поэтов «старшего» поколения, творчество которых Некрасов ценил, – Мартынова и Светлова. Высказывается предположение, что одним из осознанных претекстов для стихотворения Некрасова могла быть «Параболическая баллада» Вознесенского. Связь стихотворения Некрасова «И я про космическое» с временем его создания, видимо, не ограничивается противостоянием официальной риторике; эта связь имеет не исключительно полемический, но более сложный характер.

В статье выявляется особая роль книг и книжной культуры в центральном произведении творчества Т.Н. Толстой – романе «Кысь», поспешно отнесенном многими критиками и литературоведами к постмодернистской традиции, тогда как это роман метамодернистского типа, в котором переплетаются, конфликтно взаимодействуя и дополняя друг друга, модернистские, постмодернистские и романтические тенденции. Писательница поставила перед собой особую художественную задачу резко осудить этику голубчиков, и в то же время изобразить их жизнь интересной и увлекательной. В частности, это относится к абсурдному и по-своему блестящему проекту реорганизации библиотеки в тереме Кудеяра Кудеярыча, который осуществляет Бенедикт, фактически создающий авангардную инсталляцию, репрезентирующую произошедший de facto радикальный разрыв со всей традиционной культурой. Также в статье анализируются причины внезапной этической деградации Бенедикта, которая отнюдь не связана с «метанарративными» поисками «главной книги». Немалую роль здесь играет феномен «Черного квадрата» К.С. Малевича, о котором писательница говорит в своем эссе «Квадрат». Согласно мифологии Татьяны Толстой, во время «арзамасского ужаса» Лев Толстой пережил негативное мистическое воздействие «красно-белого квадрата», аналогичного картинам Малевича, и это фатально сказалось на позднем творчестве писателя. В романном мире Татьяны Толстой репродукция «Черного квадрата» в «старинном» художественном альбоме еще более разрушительно воздействует на Бенедикта, превращающегося в санитара и кысь.