Узкий круг византийских сочинений, прежде всего хронографических, содержавших античные сюжеты и образы, переводился на Руси начиная с XI в., эти тексты оказывались литературной основой для светского и церковного искусства. Несколько иконографических мотивов мифологических сюжетов и «Вознесение Александра Македонского» проникли в русское домонгольское искусство. Основным источником античных элементов для древнерусской культуры была Византия. При тесных контактах с Западной Европой некоторые мотивы проникали на Русь и из романского искусства. Традиция использовать античные сюжеты в рельефной храмовой декорации, распространенная как в Византии, так и в романском искусстве, была продолжена и в русских памятниках. На стенах церквей античные сюжеты служили апотропеями, однако их символика могла включать и другие аспекты. Несмотря на общую ориентацию древнерусского искусства на монашескую культуру Византии, даже в росписях монастырских храмов со строго аскетической иконографической программой встречаются античные мотивы. Автор касается проблемы образцов. Маловероятно, что образцами для храмовой пластики могли служить предметы прикладного искусства.

В статье анализируется образ преподобного Сергия Радонежского – как он представлен в житийной литературе (у Епифания Премудрого, Пахомия Логофета, Никона) и в беллетристике ХХ в. – в очерке Б.К. Зайцева «Жизнь преподобного Сергия» и в повести И.С. Шмелева «Куликово поле». Основное различие в представлении Сергия в житийной литературе заключается в той перспективе, в которую включен образ святого. Если для Епифания Премудрого главная цель – в детальной передаче черт духовного облика Сергия, современника и учителя автора жития, то у Никона решающее значение приобретает исторический пласт. Зайцева интересует прежде всего личность Сергия, ее «человеческие» проявления; параллели со своей собственной судьбой и эпохой; нравственные уроки, которые предоставляет нам жизнь Сергия. У Шмелева чудесное появление Сергия в 1925 г. становится символом соединения истории и вечности. Своим светом и покоем он противостоит мраку и безумию послереволюционной жизни. У Зайцева и Шмелева прп. Сергий Радонежский выступает как светоч, озаряющий трудный земной путь человека и направляющий его к главной цели – спасению.

Одним из самых своеобразных сюжетов о назывании острова, открывающих вводные главы «Книги о занятии земли», можно считать прядь о Флоки-Вороне, совершенно по-разному изложенную в ранних редакциях «Книги» Sturlubók и Hauksbók. Пришедшими из устной традиции в пряди являются динамика развития сюжета, сходная с волшебной сказкой, фрагменты, дословно совпадающие по разным редакциям, а также троекратное выпускание жертвенных воронов и три главных актора (сам Флоки и его спутники, носящие рифмованные имена Торольв и Херьольв). В сюжете о «волшебном помощнике» Факси, носящем типичное для волшебного коня в древнеисландской традиции имя, можно проследить прямые структурные и стилистические аналогии с другими гидронимическими легендами «Книги о занятии земли». Прядь о Флоки является альтернативным социоэтиологическим преданием, проигнорированным Ари в силу несоответствия его идеальному образу предводителя норвежских переселенцев.

Сопоставительный анализ миграционных преданий выявляет несколько важных составляющих (призвание, три брата, женитьба старшего брата на дочери местного правителя и др.), которые обычно квалифицируются как бродячие мотивы, призванные воссоздать узнаваемую прецедентную псевдоисторическую нарративную модель. Однако попытка реконструкции реального исторического фона, стоящего за подобными преданиями, неожиданным образом демонстрирует их относительную связь с текстами, имеющими установку на достоверность. В основе исследования лежат сопоставление эпизода призвания варягов из «Повести временных лет» и описание аналогичного «призвания» викингов в Ирландию в трактате Гиральда Камбрийского «Топография Ирландии». Также проводится параллель с изображением прихода в Ирландию норманнов у Гиральда и в «Истории Ирландии» Афанасьева (1906).

В первой части статьи рассматривается предыстория понятия «утка», применявшегося во Франции и к популярным непериодическим изданиям, сообщавшим о происшествиях (зачастую вымышленных), и к выдуманным новостям, публикуемым в ежедневных политических газетах. По свидетельству разных литераторов, в том числе Бальзака, такие выдуманные новости-«утки» в первой половине XIX в. Нередко были связаны с Россией. Во второй части статьи рассматривается одна из подобных «уток», отразившаяся в двух публикациях в газетах «Пресса» (Presse) и «Век» (Siècle) в июне 1844 г. В этих публикациях утверждалось, что император Николай I, в конце мая побывавший с визитом в Лондоне, направится или уже направился оттуда в Париж. В статье объясняется, почему царский вояж в Париж – известие совершенно не правдоподобное и какими причинами было вызвано появление этой «утки» на страницах парижской газеты.

В творчестве одного из наиболее значительных французских прозаиков ХХ в. Мишеля Турнье роман «Золотая капля» (1985) выделяется массированным присутствием в его сюжете разнообразных визуальных образов – фотографий, рисунков, манекенов и т. п., – во взаимоотношениях с которыми складывается жизнь героя, алжирского юноши-иммигранта во Франции. Это взаимодействие поддается идеологическому описанию в духе постколониальной теории или с помощью культурологической оппозиции «знаковой» исламской культуры и «образной» новоевропейской; однако автор романа намечает свою, оригинальную концепцию визуального изображения, связанного с личностью субъекта, но ускользающего от его контроля в силу своей серийной множественности. В таком специфическом аспекте Турнье практически разрабатывает проблему интрадиегетического образа – визуального изображения, включенного в сюжетное действие. Соприкасаясь с визуальными объектами, некоторые из которых изображают его самого, герой романа Турнье остается неизменным, не переживает какого-либо «воспитания», не обретает в итоге своих приключений ни идеального образа, ни идеального знака-символа. Приехав издалека, он так и не осознает себя участником европейской истории, обозначенной в романе намеками на студенческую революцию 1968 г.