Мир вокруг нас состоит из вещей, которые постоянно движутся, действуя друг на друга. Мир, иначе говоря, в каждое следующее мгновение уже другой, чем был, никогда не стоит на месте. Открытое еще греками затруднение заключается в том, что постоянно меняющееся нельзя познать, поскольку, если мир всегда в движении, всегда новый, знание устаревает и становится бесполезным в то самое мгновение, когда мы его получили: мир уже никогда не будет таким, каким мы его познали. Значит, надо остановить это движение, увидеть неизменное в изменении, понять изменение как обновление постоянного. Греки научились это делать, опираясь на понятие субстанции – неизменной сущности вещи, которая делает ее ею и сохраняет ее устойчивость, несмотря на любые изменения. Этот способ осмысливать мир унаследован европейской большой культурой. Арабо-мусульманская большая культура научилась видеть и мыслить изменение как обновление действия, полагая само действие устойчивым и неизменным, пока оно протекает между действователем и претерпевающим. Метафизика субстанции и метафизика действия стали философской рационализацией этих двух способов смыслополагания. Они, эти способы смыслополагания, проявляются в любой активности сознания. Их нетрудно обнаружить и в функционировании языка – не только теоретического, но и обыденного. Классические арабские тексты дают примеры обоих прочтений – и в логике субстанции, и в логике действия, когда оба прочтения заключены в одной словесной форме.

В статье рассматриваются контексты из Квинтилиана (Quint. 3.6.96-103; 7.8.3-6), Тацита (Tac. dial. 35), Ювенала (Iuv. 7.150-151) с целью показать некоторые особенности жанра античной школьной декламации и типические образы, встречающиеся в этих упражнениях. При этом высказывается критика распространенного в изданиях мнения, что некоторые из этих образов (тираны и тираноубийцы) могли восприниматься как антимонархические и угрожающие императорской власти; два якобы произошедших случая репрессивных действий римских императоров против конкретных риторов после разбора предлагается рассматривать как эксцессы (а один из этих случаев вообще может считаться ненадежным); оппозиционные настроения в ≪Диалоге об ораторах≫ Тацита связываются вовсе не с жанром декламации, а с драмой; лояльный Домициану Квинтилиан многократно использует примеры задач с тиранами и тираноубийцами как совершенно нейтральные. Предполагается видеть в экзотическом характере сюжетов и персонажей повседневную потребность школьных преподавателей в изобретении достаточно сложных условий риторических задач для развития способностей учеников к поиску аргументации. Для этой цели Квинтилиан активно применяет теорию статусов, пример использования которой дается в переводе ранее не публиковавшихся фрагментов из третьей книги ≪Воспитания оратора≫.

В статье исследуется речевая ситуация, возникшая в ходе общения разыскной канцелярии Г.И. Кошелева и двинских земских бурмистров (1716 г.), привлеченных в качестве свидетелей по расследованию служебных злоупотреблений архангелогородского вице-губернатора А.А. Курбатова и кн. М.И. Волконского, первого следователя по ≪архангелогородскому делу≫. Автор доказывает, что между коммуникантами возник эффект семиотического ≪неузнавания≫, или коммуникативного диссонанса, обусловленного тем, что представители земских миров использовали традиционный язык земских актов допетровской эпохи, а следователи пытались говорить с ними на формирующемся языке рациональной политической культуры, порожденном ситуацией Петровских реформ. Рассмотренный случай направлен на понимание коммуникативных проблем, возникавших в ходе рутинной повседневности, в которой жили и взаимодействовали рядовые современники реформ.

В статье рассматриваются особенности функционирования релятивизирующих и аукториальных элементов в некоторых текстах А.С. Пушкина на примере поэмы ≪Кавказский пленник≫ и трагедии ≪Пир во время чумы≫. Показано, что релятивистские тенденции в этих произведениях соседствуют с аукториальными, как бы ≪не замечая≫ друг друга. Это позволяет избежать как диктата аукториальности, так и этической индифферентности, характерной для последовательно релятивистских эстетических моделей. Перед нами части единой метарелятивистской композиции, заведомо противоречиво соединяющей, казалось бы, несоединимое. Так, сочувственное описание черкесов и восторженное изображение их боевых подвигов в ≪Кавказском пленнике≫ соседствуют со столь же восторженным прославлением карательных действий российской армии на Кавказе. Особое внимание в статье уделено трансгрессивным формам репрезентации повседневности в трагедии ≪Пир во время чумы≫. На первый план в этом контексте выходит не эксплицитно значимый спор Вальсингама со священником, а скрытая репрезентация идеала в песне Мери, героиня которой, Дженни, уже в силу возможности своего существования противостоит как релятивизирующему актанту площадного пира, так и нормативно абстрактному морализаторству священника. Дженни никуда и ни к чему не зовет, однако само присутствие ее трагического образа в частично релятивном актанте пьесы привносит в изображаемое весьма значимый метарелятивистский противовес и смысл.

Статья посвящена истории несостоявшейся женитьбы декабриста М.П. Бестужева-Рюмина на племяннице другого декабриста, В.Л. Давыдова – Екатерине Бороздиной («mademoiselle Catherine»). Дается оценка роли Бестужева-Рюмина в Южном обществе декабристов, его пропагандистских способностей. Анализируются документы, описывающие ход этой любовной истории, причины, по которым женитьба не состоялась. Основной упор сделан на катастрофические последствия, которые имел отказ Бестужева-Рюмина от женитьбы, на судьбу декабристского заговора.

В статье изучается функционирование массовых слухов в повседневной жизни сельских и городских слоев накануне революции 1917 г. Автор разбирает интертекстуальную природу слухов, обращает внимание на архетипический и религиозный пласты крестьянских слухов, влияние беллетристики (фантастики, шпионского детектива и религиозно-мистической драмы) на слухи образованных слоев, а также связь слухов с историческими фактами. В исследовании отмечается разнообразие социальных функций слухов в обществе, делается акцент на том, что слухи фиксируют эмоциональное состояние социума и тем самым выступают важным источником для изучения общественных настроений. В заключение В.Б. Аксенов делает вывод о том, что в условиях кризиса доверия между властью и обществом слухи становятся фактором политики, формируют взаимоискаженные образы основных политических акторов и предопределяют ошибочные стратегии, приводящие к реализации изначально абсурдных слухов, в чем проявляется функция слухов по ≪самоосуществлению пророчеств≫.

В статье демонстрируется различие двух интерпретаций совести – традиционной и послереволюционной. В первом случае совесть – внутреннее различение добра и зла (В.И. Даль), которое присутствует у каждого человека. Во втором случае совесть – ≪ответственность за свое поведение перед окружающими людьми, обществом≫ (С.И. Ожегов). Автор статьи показывает, что в романе А.А. Фадеева ≪Разгром≫ положительные персонажи эволюционируют в направлении от первой интерпретации совести ко второй интерпретации.

В статье рассматривается пьеса А.Н. Афиногенова ≪Чудак≫ в контексте рождающегося сталинизма, который в момент своего становления требовал уже не революционного энтузиазма, о котором и говорилось и писалось много, а прямого подчинения распоряжениям партийного аппарата, – так возникает конфликт и в пьесе, и в советском обществе. Сам Афиногенов испытывал сложные настроения переходного времени, когда уходила либеральная эпоха нэпа и возвращалась эпоха гражданской войны. Драматург изобразил в пьесе энтузиаста Бориса Волгина, в образе которого видел своего друга Бориса Васильевича Игрицкого, и одновременно ему же писал о состоянии полной политической неопределенности, в которой пропадает перспектива и вера в будущее. Будучи драматургом ≪генеральной линии≫, Афиногенов подавлял в себе критическое настроение, пытаясь соответствовать новым временам, а они, в свою очередь, требовали не романтического героя, а классовой борьбы со всяким ≪выходом≫ за пределы полной и безусловной подчиненности решениям партии.